Книга - Андрей Макаревич, "Все очень просто", часть 1
Машина времени
 
 История  Пресса  Неизданное
 Альбомы  Фото  Стихи
 Музыканты  Разное  Сольники
 Тексты  Новости           Аудио
 Общение  Видео релизы  Ссылки
               Поиск:     

Андрей Макаревич, Все очень просто.

< в содержание книги

 
Андpей Макаpевич

Все очень просто

Рассказики о группе, часть 1

Собственно, до «Машины времени» ансамбль назывался «The Kids», а до этого он вообще никак не назывался, и все происходило не сразу. По настоящему все началось, когда я услышал Битлов. Я вернулся из школы в тот момент, когда отец переписывал «Hard day`s night», взятый у соседа, на маленький магнитофон «Филипс». Какие-то отрывки Битлов я слышал и раньше, где-то в гостях. Крохотный кусочек их концерта (секунд пять) звучал по телевидению, демонстрируя тем самым, как низко пала буржуазная культура. В классе по рукам ходила фотка Битлов, несколько раз переснятая, затертая и потрескавшаяся, как старая икона, и уже было невозможно понять, кто на ней кто, но магия от нее исходила.

Так вот, я вернулся домой, и отец переписывал «Hard day`s night». Было чувство, что всю предыдущую жизнь я носил в ушах вату, а тут вдруг ее вынули. Я просто физически ощущал, как что-то внутри меня ворочается, двигается, меняется необратимо. Началися дни Битлов. Битлы слушались с утра до вечера. Утром, перед школой, потом сразу после и вплоть до отбоя. В воскресение Битлы слушались весь день. Иногда измученные Битлами родители выгоняли меня на балкон вместе с магнитофоном, и тогда я делал звук на полную, чтобы все вокруг тоже слушали Битлов. Сейчас, когда я вижу, как на чьем-то окне стоит динамик, и на сю улицу гремит «Наутилус», я заставляю себя вспомнить, что тоже самое делал с Битлами—очень уж хотелось этот праздник подарить всем, в голову не приходило что это кому-то не понравится. А может быть, наше подсознание таким образом ставило маяки, ища в пространстве братьев по духу. Братья по духу не замедлили появиться.

Незадолго до этого в наш класс пришли два новеньких. Юра Борзов скромным своим видом и тихим поведением полностью разрушал мое представление о генеральском сыне (мы знали, что папа у него большой военачальник). Голос его мы впервые услышали несколько дней спустя, на перемене, когда шла оживленная дискуссия на тему, может ли человек разорвать кошку. Спор, естественно, чисто теоретический и отвлеченный характер, самые разнообразные аргументы приводились и за и против. Юра некоторое время слушал, склонив голову, а затем вдруг тихо и твердо сказал: "Ребята. Не спорьте. Кошку разорвать нельзя". "А ты, что ли, пробовал?", - съязвил я в запале. "Пробовал", - просто ответил он и отошел, опустив ресницы. Так мы и познакомились. Позже я познакомился и с его кошкой Марфой, и с трактиром «Не рыдай», но это уже было позже. А пока выяснилось, что Юра—Битломан. Но если я Битломан, то Юра—битломан в квадрате, в кубе, не знаю, в чем еще. Мы подружились. Второй новенький был Игорь Мазаев. Он пришел к нам из интерната и выглядел гораздо самостоятельнее нас. Усугублялось это тем, что у него густо росла борода совершенно золотого цвета, что приводило в смущение учителей, но так как запрета носить бороду в восьмом классе не существует, никто ничего ему сделать не мог. Даже сказать «побрейтесь» язык, видимо, не поворачивался Мазай играл на гитаре и пел русские романсы. Идея группы висела в воздухе.

Собственно, ансамбль у меня был. Состоял он из двух гитар, и две девочки пели англо-американские народные песни. Но это была не та группа, которую рисовало воображение. В девятом классе, на год старше нас, тоже была группа. Но там была именно группа, а не какой-то ансамбль—три электрогитары, барабаны, никаких девочек. Покровительствовала им учительница физики Тамара Васильевна, или попросту Тамара, и благодаря ей им разрешали выступать на школьных вечерах. Играли они инструментальные пьесы на темы Бабаджаняна и Битлов в стиле «Ventures». Однажды на вечере их бас-гитарисит не выдержал и запел «Twist and shout». Жилы на его шее надулись, глаза налились кровью, но голос не мог прорваться сквозь стену гитар и пионерского барабана. Это было страшно. Вечер закрыли.

Событие, заставившее меня расстаться с женской вокальной группой, случилось на праздновании нового, 1969 года, в той же школе. На новогоднем вечере для старшеклассников должна была играть группа «Атланты»! До этого мы ни разу ни слышали рок живьем, из-за этого происходила масса недоразумений. Например, мой магнитофончик «Филипс» (чудо техники по тем временам) обладал крохотным динамиком, годным разве что для воспроизведения речи, и низкие частоты отсутствовали напрочь, поэтому я долго не мог понять, какова функция бас-гитары—ее просто не было слышно, - и строил на этот счет самые невероятные предположения. Юрка Борзов как-то заметил, что большой барабан, конечно, хорош для написания названия на нем, но функционально очень неудобен, так как палочками к нему дотянуться сложно. Я оказался более подкован и объяснил ему, что там сзади такая специальная педаль. Борзов был потрясен.

И вот долгожданный вечер. Зал на третьем этаже. Вопль снизу «Приехали!». Высокие волосатые люди вносят огромный усилитель ТУ-100, напоминающий деталь с подводной лодки. У него водяное охлаждение, и я бегу показывать, где туалет. Туда тянут кишку. Группа лениво и снисходительно настраивается, и впервые в жизни я слышу звук бас-гитары. Он сметает меня к стене, и я чувствую, как шерсть на загривке встает дыбом. Так вот в чем дело! А мы-то, дураки... «Атланты» одеты в черные битловские костюмы, у них органола «Юность», гитара «Фрамус» с четырьмя звукоснимателями (лучше, чем у Битлов! в ужасе думаю я, у тех всего три!). И только барабанщик, певец и руководитель Алик Сикорский одет не по форме—он в драных вельветовых портках и ковбойке. Он шикарно проходит через зал, садится за барабаны, дает отсчет, и...

Пожалуй, вот этого божественного экстаза, этого животного восторга я уже больше никогда не испытывал. Мы выделывали какие-то невероятные па. Волны звука проходили сквозь нас, как электричество, и мы резонировали в ответ. Если бы я тогда был знаком с буддизмом, я бы, наверное, вылетел в астрал. В антракте мы набрались смелости и попросили «Атлантов» дать нам сыграть пару песенок на их волшебных гитарах. «Атланты» поинтересовались нашим репертуаром. Наивные девушки-певицы, не ожидая подвоха, стали перечислять песни. «Атланты» ухмылялись. Я готов был сгореть со стыда. Внезапно подошел Сикорский, прекратил издевательства и поинтересовался, кто у нас на чем. Узнав, что у нас нет бас-гитары, он страшно удивился и сказал: «Без баса, ребята, у вас ничего не выйдет. Ну ладно, повернись ко мне грифом, я подыграю». Я согнулся под тяжестью «Фрамуса». Сам Сикорский подыгрывал мне на бас-гитаре! Мои неверные аккорды у меня за спиной превращались в мощный, бриллиантовый, невообразимый звук, и я чувствовал, как он бьет меня сзади и, огибая, улетает в зал. Думаю, что играли мы ужасно. Одноклассники смотрели на нас сочувственно. Но жизненный выбор был сделан. Сейчас я часто думаю, насколько наша судьба зависит от каких-то, в общем, мелочей. Алик ведь мог и не дать нам сыграть...

Юрка Борзов приходил в понедельник в школу и, мечтательно полузакрыв глаза, вещал: "У Японца - всё японское. Вчера был у него дома, там лежит настоящая японская электрогитара и настоящий усилитель". Японец - Юркин друг детства. Его зовут Сережа, японец он только наполовину, и я с ним не знаком. Он учится в другой школе. Надо сказать по гитарам мы к тому моменту уже довольно круто поднялись - мне удалось выставить своих родителей на отечественный инструмент ценой, как сейчас помню, в 35 р. (кстати, попробуйте хотя бы вообразить сегодня электрогитару за 35 р.). На второй такой же гитаре стояло четыре виолончельные струны (мое скромное изобретение) и своим мягким звуком отдаленно напоминали бас. Уже позади был период самодельных электрогитар - чудовищных порождений больного детского разума и незрелой конструкторской мысли. Я, например, долго не мог понять, что расстояние от начала грифа до порожка (говоря профессиональным языком - мензура) должно быть определенным, поэтому первые мои гитары играли в совершенно неожиданных и произвольных ладах. С барабанами обстояло хуже. Пионерский барабан, купленный в "Детском мире" (12 р.), и тарелка от хэта, купленная там же (7 р.), как художественные средства себя изжили. И тут случилось чудо - я прослышал, что у наших шефов - какого-то завода - лежит списанная ударная установка. Мы рванули к шефам, и - о радость! - все оказалось правдой. Думаю, что эти барабаны оставили при отступлении немцы. Я таких не видел ни до, ни после. На них была натянута настоящая бывая кожа, а размеры их просто потрясали воображение. Мы возвращались в школу пешком и несли барабаны на руках, как детей. По-моему, даже что-то пели при этом. Это было счастье.

Так вот, при всем при этом я понимал, какая бездонная пропасть отделяет наши инструменты от настоящих. Настоящие инструменты можно было увидеть в двух местах - в магазине "Лейпциг" и на Неглинке, - если не в самом магазине, то около него. Там располагалась биржа подпольной торговли дефицитным музоборудованием. и сейчас еще, проходя мимо магазина на Неглинной, я вижу каких-то опустившихся личностей, уныло пытающихся выдать сомнительный оберточный полиэтилен за японский барабанный пластик. Это - последние динозавры, последние останки той волшебной эпохи, когда Неглинка цвела. Кого там только можно было не увидеть, что только не услышать, чего только не достать! Я приходил туда и не дыша, ждал момента, когда хоть краем глаза удастся взглянуть на какую-нибудь головокружительную гитару в руках лихого фарцовщика. Конечно, купить я ничего не мог. Однажды меня крепко приложили. Когда вокруг очередного инструмента собралась плотная кучка знатоков, я протиснулся в эпицентр и слабым голосом поинтересовался, сколько стоит гитара. Ответ "шестьдесят рублей" чуть не сшиб меня с ног, и я уже принялся умолять продавца, чтобы он подождал минут двадцать, пока я слетаю домой за деньгами, - и тут я увидел ухмыляющиеся морды и понял, что со мной нехорошо пошутили. "Иди-иди, мальчик, тут люди делами занимаются". Я ушел, глотая слезы, и долго потом там не появлялся. я вообще был ранимым юношей.

Но гитары - это еще пол беды. Гитары ведь еще надо во что-то включать. На репетициях для этой цели использовались: приемник "Спидола", магнитофон "Айдас", радиола "Эстония". На наш первый концерт в школе завхоз с потрясающим именем Федор Федорович Федоткин сделал царский жест - выкатил динамики от школьной киноустановки КИНАП. Это было необычайно громко - ватт 30! Звук поднимал нас от пола, я чувствовал, как за спиной растут крылья. Обернувшись на нашего ритм-гитариста Шурика Иванова, я увидел, что его белая гитара вся в крови - он, видимо, играя, рассадил себе палец, но, ничего не замечая, продолжал рубить по струнам неистово, как дровосек. Так вот, на этот наш концерт Юрка, оказывается пригласил легендарного Японца. Мы познакомились. У Японца оказалась огромная голова, почти в ширину плеч, и непосредственные манеры. Концерт ему понравился.

На следующий день я болел. (Надо сказать, что с момента рождения группы я как-то вообще разлюбил вот это ежедневное хождение в школу.) Итак, я болел дома. Мне позвонил Сережа Японец и сказал, что раз так, он завтра тоже заболеет и придет ко мне с японскими гитарами и усилителями. Вообще было такое впечатление, что мы знакомы десять лет. Не надо, наверно, говорить, как я ждал завтрашнего дня. И вот звонок, и в дверь вваливается Японец, навьюченный гитарами, проводами и чем-то еще. Я довольно долго держал в руках гитару, пока понял, что я не дышу. Дело в том, что и сейчас хороший инструмент производит на меня впечатление, а в те времена эти гитары выглядели, как корабли с Марса. Маленький десятиватный усилитель был включен в сеть, и я впервые услышал тот самый звук, из которого сотканы битловские песни. Это был совсем не тот звук, который мы извлекали из наших топором рубленых гитар и радиол "Эстония". Это был тот магический звук, который можно извлекать и самому же слушать бесконечно. Мы пробренчали до десять вечера. Сейчас меня поражает, что мой отец просидел все это время в одной комнате с нами за каким-то своим проектом спиной к нам и не сказал нам ни слова. Уверен, что никакой другой нормальный человек эту пытку вынести бы не смог.

Наутро мы начали репетицию на новых инструментах и в новом составе - у нас появился Сережа Кавагое. Он пока ни на чем не играл, но это было неважно - в конце концов то, чем занимались мы, игрой тоже назвать было трудно.

Сейчас я иногда размышляю о природе битломании и о всякой мании вообще. Я считаю себя нормальным человеком (а мания и нормальность, мне кажется, — вещи несовместимые), никогда ни у кого не взял автографа, не видя ничего магического в клочке бумаги с закорючкой, всегда побаивался фанатов (в том числе и наших) — так вот, я и все мы несколько лет подряд были битломанами. Я и сейчас считаю эту команду лучшей, но это уже отголоски невероятного, космического, неуправляемого чувства тех времен. Каждая новая песня Битлов, попадая в наши руки, прослушивалась несколько раз в священном молчании. Не надо говорить, что все предыдущие были к этому моменту уже известны наизусть и тихо пелись на уроках. Что там наизусть! Я мог, закрыв глаза, проиграть в памяти любой альбом с точностью до царапинки, до пылинки. Песни каждого альбома имели свой цвет: например, с "Hard day's night" — малиново-синий, с "Rubber soul" — лимонно-белый, с "Сержанта" — прозрачно-черный. Говорить об этом можно было до бесконечности. Тетради, учебники, портфели, детали одежды и открытые участки тела были изрисованы гитарами, Битлами и исписаны названиями их песен. Что-то недосягаемое, непреодолимо манящее содержалось в самой форме электрогитары, в битловских водолазках, в их прическах. В этом смысле я оказался самым несчастным из нашей команды — волосы кучерявились и никак не хотели принимать гладкий битловский вид. Для преодоления этого "дара" природы голова слегка мылилась, затем сверху надевалась резиновая шапочка и все это оставлялось на ночь. Других способов не существовало. Не знаю, как я не облысел. Степень битловости определялась степенью закрытости ушей волосами — если на две трети, то это уже было по-битловски. У каждого из нас дома в красном углу стоял алтарь, на котором располагались пластилиновые Битлы, как правило, в "сержантских" костюмах. Особое удовольствие доставляло выделывать крошечные гитары, барабаны и усилители. В этот угол каждый из нас обращал заветные молитвы, мечты и чаяния. Я уж не говорю о том, что некоторые песни обладали чудодейственным свойством — например, перед походом на экзамен следовало, стоя навытяжку, прослушать "Help!" или второе исполнение "Sergeant Pepper", и волшебная сила хранила тебя от неудачи. Каждое новое сведение о Битлах воспринималось, как откровение, каждая фотография обсасывалась до ниток, которыми были пришиты пуговицы на их костюмах. Какой-то наш приятель сказал, что папа его ездил в Англию, а там по телевизору показывали "Help!", и папа снял это дело на любительскую камеру. Ко мне домой приволокли проектор 2х8 мм, без звука, естественно, и я впервые увидел живых Битлов. Я чуть не умер от разрыва сердца. И совершенно было неважно, что каждые 20 секунд папе пресловутого приятеля приходилось прерывать съемку, чтобы завести камеру — электрических тогда еще, по-моему, не было, — и поэтому волшебное действо непоправимо разрушалось. И неважно, что не было звука — мы угадывали песни по аккордам, по губам, и они звучали в наших головах. Не знаю, что произошло бы с нами, если бы тогда нам показали это кино со звуком, цветом и в полном объеме. Фортуна распорядилась так, что мы получили именно такой удар, который могли выдержать. Спустя несколько лет, когда наша психика уже достаточно огрубела и закалилась, случился в Москве, не знаю уж каким образом, фестиваль зарубежных мультфильмов. Проходил он в кинотеатре "Звездный", и в списке значился фильм с названием "Желтая подводная лодка". Мы не верили чуду до последнего момента, но, сбежав с занятий, на всякий случай отстояли очередь и купили билеты. Мы, конечно, слышали об этом фильме и видели картинки из него в разных журналах, но все равно ну никак не верилось, что покажут его у нас. Гас в зале свет, и я ужасно волновался. И когда с первых секунд стало ясно, что фильм тот, — мы впились в экран, как клещи.

Ребята! Вы видели этот фильм на большом экране? Это, между прочим, даже сейчас выглядит блестяще. А тогда это была волшебная дверца, приоткрывшаяся на час в иной мир. Мы вышли на улицу, шел дождь. Я не мог отделаться от ощущения, что после настоящей жизни мы попали в черно-белый телевизор. Не глядя друг другу в глаза, мы дошли до магазина, купили бутылку какого-то жуткого ликера и, зайдя в первый подъезд, выпили его залпом и в полной тишине. Мы просто спасали себя. Нужно было срочно хоть каким-то способом смягчить силу этого удара. Сегодня "Yellow Submarine" стоит у меня на полке среди прочих хороших фильмов, и я уже знаю его наизусть, и все равно смотрю с удовольствием, и самый для меня большой праздник — если оказывается, что кто-то из моих друзей его до сих пор не видел, и я смотрю его еще раз вместе с ним, и смотрю как бы его глазами... И все равно силу того удара мне уже никогда не ощутить.

Сейчас я задаю себе вопрос: оставались ли мы при всем том, что с нами происходило, нормальными людьми? Хочется ответить "да". Хотя — я не знаю. Во всяком случае, заряд битловской энергии, полученный в те годы, движет нас по жизни до сих пор.

Итак, дело сдвинулось с мертвой точки. Девочки-певуньи были уволены (по настоянию Японца), и началась настоящая мужская работа. Японец оказался необычайно деятельным и крайне непоседливым человеком. Почти сразу же пошли разногласия. Отчасти, наверно, это вызывалось тем, что Сереже не на чем было играть. Он со дня на день ждал посылки от японских родственников - бас-гитару и усилитель - и томился безмерно. Серьезный спор вышел по поводу репертуара. Японец с Борзовым настаивали на песнях Битлов, я же, чувствую, сколь безнадежно далеки наши потуги от оригинала, предлагал не заниматься святотатством и исполнять произведения менее известных авторов (я к тому времени неплохо знал американский и английский фолк). Случился раскол. Мазай, Японец и Борзов решили создать другую команду в стенах 20-й школы, где, собственно, Японец и учился.

Буквально через два дня после раскола грянул гром - Японцу привезли какой-то неимоверный усилитель и электроорган! Беспредельно унижаясь, я умолял Борзова попросить Японца разрешить мне хотя бы взглянуть на это чудо. Японец дал добро, и мы поехали к нему домой на Университетский. Я предполагал, что усилитель будет большой и мощный, но такого просто не ожидал. Величиной он оказался не меньше тумбочки, весь сверкал никелем, огоньками, и почему-то походил на могучего наглого кабана. Над ним матово светились клавиши органа. Я взял несколько аккордов. Боюсь, мне трудно будет передать свое состояние. За двадцать лет со всеми нами (и вами) произошел необратимый процесс - мы познакомились с тем, что называется качественным звуком. Плэйер с наушниками, хорошие колонки, неимоверно выросшее качество записи - все это с детства приучает нас к себе. Тогда же мы, играя через "Спидолы" и прочие мыльницы, слушая Битлов на проигрывателе "Юность - модификации довоенного патефона, - только догадывались, каким должен быть звук. И неожиданное столкновение с ним могло обернуться шоком.

Казалось, это орган из храма пришел в эту комнату и заполнил ее всю густым божественным тоном. Я потерял способность говорить. Ребята вежливо дали мне понять, что вообще-то у них репетиция, так что... Я шел домой, и мне было совсем плохо.

Однако прошло совсем немного времени, и меня как бы невзначай пригласили на репетицию в 20-ю школу. К этому моменту команда Японца приобрела мощное название "Дюрапонские паровики". Группа репетировала на сцене актового зала. Школа дрожала от зарубежных звуков. На лицах ребят светилось наслаждение, граничащее с эротическим. Только Японец, жавший на клавиши органа, выглядел недовольным - он был убежден, что орган не битловский, а стало быть, и не рок-н-рольный инструмент, и проклинал в душе незадачливого японского родственника, спутавшего орган с бас-гитарой. По барабанам лупил идеолог группы и хулиган комарик. Барабаны были общие с группой из 4-й школы и ездили туда-сюда. (Группа 4-й школы имела уникальный состав: Алик Микоян - Стасик Микоян - Гриша Орджоникидзе). Из гитары извлекал звуки могучий человек по прозвищу Кайзер. Происходило это следующим образом: общими усилиями пальцы левой руки устанавливались на гриф в подобии аккорда, после чего он был в состоянии передвигать эту фигуру вверх и вниз по грифу, стараясь не сместить пальцы относительно друг друга. Таким путем удавалось исполнить две пьесы - "House of the Rising Sun" и "Steppin Stone". Собственно, они и составляли репертуар коллектива. Произведения не получалось доиграть до конца, так как Кайзер входил в экстаз, вследствие чего хрупкая конструкция из его пальцев рассыпалась, и аккорд приходилось устанавливать вновь. Я понял, что, несмотря на общий пафос, дела группы плоховаты. Еще через несколько дней Японец, Мазай и Борзов вернулись в лоно "Машины".

Уже через две недели мы записывали свой первый альбом "Time Machines". Да-да, группа первые годы называлась не "Машина", а "Машины времени" - потому что "Beatles", "Monkees", "Roling Stones", - все это названия во множественном числе (так же, кстати, как и "Поющие гитары", "Скоморохи", "Мифы", "Миражи", и т.д.). И только в 1973 году непонятливый наш народ, несмотря на отчаянное сопротивление "машинистов", переделал нас-таки в "Машину времени". Так вот, альбом состоял из одиннадцати песен на английском языке (но написанных нами) и по построению полностью соответствовал битловскому "Сержанту" - начиналось все с гимна "Time Machines", на второй стороне следовало второе проведение гимна, но в иной аранжировке. Техника записи сложностью не отличалась - в центре комнаты стоял магнитофон с микрофоном, а мы расставляли себя в зависимости от требуемого баланса ближе или дальше от него. Поющий - впритык, он же и нажимал кнопку "запись", подпевающие - за его спиной, потом располагались гитарные усилители и барабаны. Если что-то не получалось, песня исполнялась снова. Мы писались весь день до вечера, записали все, и я сорвал голос. Хотелось бы знать, где эта запись теперь.

Закончился наш первый выездной концерт. За концерт предложили 40 рублей, и мы чуть не поссорились - я считал, что за настоящее искусство деньги брать стыдно. В конце концов ребята убедили меня, что деньги пойдут не на портвейн, а на приобретение аппаратуры, и я сдался. Была заведена деревянная коробочка из под гаванских сигар для содержания общей кассы. Прослужила эта коробочка нам удивительно долго. Концерт прошел хорошо, с подъемом. Правда, когда все закончилось, и мы, пьяные от счастья, двигались по пустырю от школы к магистрали, неся на себе все наше нехитрое снаряжение, нас окружили и здорово побили. К счастью, хулиганы тогда еще не разбирались в музыкальных инструментах, и, кроме шарфика Мазая ничего не пропало. Между тем, школа подходила к концу. Пресловутых стиляг, коктейль-холла и борьбы с джазом мы практически не застали. К семидесятому году мир заполнили хиппи. Статья в журнале "Вокруг света" открыла нам глаза на истину. Называлась эта статья "Хождение в Хиппляндию". Мы с Борзовым выписывали оттуда цитаты, где хиппи провозглашали свою программу (я, например, помнил все наизусть). Платформа хиппи была принята безоговорочно. Масла в огонь подлила история, когда одного десятиклассника собирались исключить из комсомола за длинные волосы. У него безуспешно пытались выяснить, против чего он протестует, будучи советским комсомольцем, и что хочет доказать. Он виновато молчал, и праведному гневу комсомольских активистов не обо что было биться. Румяные активисты выглядели отвратительно. Мы с утроенной силой принялись растить волосы. Мы просто тужились, пытаясь ускорить этот процесс, и с отчаянием глядели в зеркало по утрам. Волосы не могли расти быстрее отпущенного природой срока. (За полгода до этого, доведенные до отчаяния придирками педагогов к нашим битловским прическам и будучи удаленными за них с урока, мы отправились в парикмахерскую и побрились наголо. Это была первая сознательная демонстрация. Получилось эффектно, но, увы, не хиппово).

И вообще, школа для нас доживала последние дни, мы уже одной ногой ступили во взрослый мир, где гулял пьянящий ветер свободы. Там по стриту ходили люди с волосами до плеч, подметая асфальт неимоверными клешами. Общими усилиями мне были построены первые клеша. Надо сказать, что до этого момента я рос абсолютно безразличным к своей одежде. У нас в семье как-то так повелось. Но тут дело было не в моде - клеша являли собой знак отличия, удостоверение кастовой принадлежности, и, конечно, я придавал этому соответствующее значение. И вообще, нельзя было играть рок-н-ролл в школьной форме. Штаны мне сшила Света, жена хиппового художника. Жили они на Щербаковской, имели непосредственное отношение к СИСТЕМЕ, что поднимало их в моих глазах на недосягаемую высоту. В их квартире, расписанной цветами и пацификой, все время ютились какие-то хиппи, кто-то ночевал, кто-то играл на гитаре, кто-то вещал о буддизме. Это выглядело, как настоящая коммуна. Штаны мои были сшиты из яично-желтого вельвета. От того места, где ноги раздваиваются, они поднимались по телу сантиметров на семь, не более (говоря профессиональным портняжным языком, имели очень низкий пояс). Клеш я просил делать не безумно большой (я все-таки робел), и мы остановились на 30 сантиметрах. Очень хорошо помню, как я шел в этих штанах домой. Сверху их дополняла вельветовая же черная рубаха, из под которой виднелась (опять же!) желтая водолазка - намек на принадлежность к миру битловской музыки.

Ярко светило солнце. Я нес штаны, как знамя, замирая от гордости, восторженно ощущая спиной суровые взгляды прохожих. Штаны подвели черту, разделив меня и их. Зато любой хиппи с Пушки или с Трубы мог обратиться ко мне, как к брату.

Отечественные хиппи бродили по центру Москвы, сидели у памятника Пушкину, толпились в подземных переходах. Помню, тогда я часто думал, сильно ли они отличаются от своих западных собратьев. Сейчас, поездив по миру, с уверенностью могу сказать - ничем не отличались. Это была абсолютно интернациональная волна. Хипповая прослойка называла себя "системой". В системе знали друг друга почти все. Правда, постоянно возникали ходоки то из Ленинграда, то из Прибалтики. Помню громкие имена - Юра Солнце, Сережа Сержант (не армии, разумеется, а Сержант Пеппер!). Я не входил в систему - у меня просто не было на это времени, но духом я был с ними. К вечеру система начинала кучковаться, выяснять, на чьем флэту сегодня тусовка (это, естественно, определялось отсутствием дома родителей, то есть парентов). Однажды я пригласил такую бригаду к себе на флэт. Собственно, сначала бригада была небольшая. Но радостные новости распространяются в системе очень быстро, и, пока мы шли вниз по улице Горького (по Пешков стриту) к метро "Проспект Марса" (к Трубе), наш отряд обрастал новыми бойцами и подругами, так что мимо очумевшей лифтерши в моем подъезде уже протопало человек тридцать. В квартире тут же устроились на полу, заняв все пространство, и принялись курить, пить портвейн, слушать Битлов и спать. Кончилось тем, что одна хипповая девочка спросила у меня, собираюсь ли я на этот флэт завтра, так как тут клево и по кайфу. У меня не повернулся язык сказать, что я, в общем, хозяин. Завтра приехали родители, и встреча не состоялась.

Система мирно прожила до семьдесят первого года, и покончили с ней практически разом. Как то на психодром (садик перед Университетом) пришел милый молодой человек в штатском, честно представился сотрудником органов внутренней секреции и поведал, что есть идея - провести всем московским хиппи настоящую демонстрацию в защиту мира. Доверчивые хиппи с восторгом согласились, и акцию назначили на 1 июня - День защиты детей.

Когда пестрая волосатая толпа с плакатами "Нет войне во Вьетнаме", "Мир во всем мире" и прочее заполнила скверик, со стороны улицы Герцена неожиданно появились автобусы, куда оперативно и без шума переместили всех демонстрантов. Далее их развезли по районным отделениям милиции, кого-то постригли, кому-то дали в морду, кого-то посадили на несколько суток, кому-то вручили повестку с указанием прийти через три дня, так как посадочных мест на всех не хватило. В общем, недели через две все уже закончилось и вспоминалось, как не очень страшный сон. Однако в личных делах задержанных появился маленький неприметный крестик. Этот крестик оказался бомбой замедленного действия. И почти через год, перед приездом в Москву, кажется , Никсона, бомба сработала. Кто-то вдруг вылетел из института, да прямо под внеочередной набор в армию, кто-то лишился брони на работе (бронь эта ценилась очень высоко - в армию хиппи не хотели идти по убеждению). Так что в самолете, который нес новобранцев к месту исполнения священного долга - на советско-китайскую границу, - многие участники антивоенного митинга встретились вновь. Такая вот история.

Остается лишь добавить, что "Машина времени" весной 1971 года была погружена в ежедневные репетиции, и мы просто не знали о намечающейся на первое июня сходке. Поздно вечером, идя с репетиции, мы встретили уцелевшую стайку испуганных хиппарей, которые поведали нам о случившемся обломе. А скажи нам кто заранее - мы наверняка явились бы в назначенное место, и дальнейшие наши судьбы могли сложиться довольно причудливо.

Школа кончилась, и новая свободная хмельная восхитительная жизнь распахнула передо мной двери архитектурного института. Все там было не так, все - лучше, чем в школе. Никто не косился на мои патлы, так как почти все студенты выглядели также, лекции не шли ни в какое сравнение с постылыми уроками, отношения с преподавателями совсем не походили на схему "ученик - учитель - они были просто дружескими. Абсолютно естественным считалось поболтать со своим педагогом в большой перерыв за бутылочкой пива - крестовый поход против спиртных напитков был еще за горами, поэтому никто не напивался. Пиво считалось привилегированным архитектурным напитком, и для употребления его имелось множество мест - от институтского буфета до Сандуновских бань и забегаловок с названиями "Полгоры", "Яма", "Зеленая гадина". Но главным было, конечно, не пиво, а какой-то лицейский дух, который сегодня, увы, моим институтом в большой мере утерян. Мы спорили о достоинствах Корбюзье и Нимейера, ходили на этюды, рисовали гипс, и искусство было чем-то таким, что жило среди нас, и мы чувствовали его дыхание. В институте к моему приходу уже имелось три группы. первое место уверенно занимали "Вечные двигатели" во главе с обаятельным хулиганом Димой Папковым. Играли они громко, заводно и нахально. Их кумиром были "Roling Stones". Вторая группа - "Мерцающие облака" - собственно, являла собой дуэт Леши Романова и Вити Кистанова. Они очень нежно и музыкально пели битловские песни - выходило, что называется, один к одному, - то, чего "Машина" никогда не могла добиться (может быть, именно это отчасти и заставило нас обратиться к собственным песням). Третья группа - "Акант" - почти не запомнилась. В них не было чего-то такого, что превращает ВИА в группу, - может быть, им просто не хватало нахальства.

Вместе с тремя этими командами и был устроен сейшен прямо в фойе родного МАХРИ. Я страшно волновался: предстояло впервые заявить о себе с новой стороны - о "Машине" тогда еще никто ничего не слышал. Аудитория архитектурного представлялась мне весьма строгой и искушенной. Однако, неожиданно для себя самих, мы выступили достойно, приняли нас на ура, после чего сейшен, как положено, закрыли (не из-за нашей гениальной игры - я вообще не помню ни одного сейшена, который администрация архитектурного давала довести до конца). Итак, это была победа, и мы, хмельные от восторга, вернулись с нашим нехитрым аппаратом в трактир "Не рыдай" Об этом заведении следует рассказать особо.

Каждую осень родители Борзова уезжали отдыхать к морю и оставляли огромную квартиру в доме на набережной на попечение детей - а было их два брата и две сестры. В тот же момент квартира превращалась в трактир "Не рыдай". Стены украшались портретами Григория Распутина и императрицы Марии Федоровны. Руководил трактиром старший Борзов - Иван. Он пребывал в чине Генерал-директора этого богоугодного заведения, и по статусу ему полагался бархатный халат и сабля на боку. Существовал устав трактира - довольно объемистый документ, разъясняющий моральные нормы в отношении принесенных напитков и приглашенных девушек. Количество членов этого клуба было практически неограниченным. Сестры Борзова тихо гуляли своим углом, и мы их почти не видели. Размеры квартиры это позволяли. Компанию младшего Борзова составляли мы, а в круг друзей старшего входили люди самые разнообразные - от художников-иконописцев до войковских хулиганов. Обстановка царила дружественная, веселая и какая-то творческая, что ли. Дух этого заведения мне трудно передать сейчас словами, но во всяком случае ни распивочную, ни бордель это не напоминало (хотя в принципе произойти могло все, что угодно). В довершении ко всему трактир "Не рыдай" являлся местом наших репетиций и, соответственно, выступлений. Иногда заходил Стасик (Стасик Намин прим. мое) (он жил в том же доме) со своей группой "Блики", и мы играли по очереди. До сих пор не понимаю, как это могли выдержать соседи. Тем не менее напряжений не возникало и милицию ни разу не вызывали - видимо, в этом доме это было не принято. Трактир бурлил двадцать восемь дней и ночей, после чего все тщательно мылось, проветривалось, маскировалось отсутствие разбитого фамильного хрусталя, портреты Распутина и матушки-императрицы снимались со стен, и трактир вновь превращался в генеральскую квартиру. Могли, правда, еще через несколько дней спустя позвонить в дверь странного вида люди с сумками, в которых звенело, но вообще весть о том, что трактир закрыт, разлеталась быстро.

Стасика мы тогда видели довольно часто. Меня он поражал сразу с двух сторон - как гитарист и как человек. Играл он на гитаре "Орфей", у которой отсутствовала часть колков, поэтому настроить ее без плоскогубцев было невозможно. Однако Стасик уверял, что при манере игры, которую исповедует он, гитару настраивать совершенно необязательно, так как аккорды ему не нужны, а при сольной игре струна все равно тянется пальцем до нужной высоты. При этом играл он действительно необыкновенно эффектно и агрессивно. На меня игра производила неизгладимое впечатление, и я безуспешно пытался ему подражать (о существовании Джимми Хендрикса я еще не знал и не мог понять, откуда что берется). Кстати, и с Хендриксом, и с группой "Cream" и "Deep Purple" познакомил нас тот же Стасик - мы несколько застряли в битловско-роллинговском периоде.

Что же касается человеческого аспекта - это была способность Стасика сказать любому человеку в лоб, что он о нем думает, причем именно теми словами. А думал Стасик о людях, как правило, крайне полярно - человек был либо просто гениальным, либо уж совсем наоборот. Причем вторые встречались гораздо чаще. Стас, собственно, и сегодня может объяснить любому, кто он есть, но тогда это выходило не в пример задорнее и отважнее. Думаю, если бы это делалось чуть приземленнее, его бы пытались бить (что, кстати, тоже было бы сложно). Но речь его настолько взлетала над уровнем обычного нахальства, что у собеседника просто опускались руки и отвисала челюсть. Как раз Стасик и привел нас в "Энергетик" - колыбель московского рока.

Проезжая по набережной в районе Мосэнерго, я до сих пор испытываю почти забытое молодецкое волнение - слишком много связанно у меня с этим местом. Дворец культуры "Энергетик" приютился во дворике напротив гостиницы "Россия" за зданием с огромными быками и какими-то электротехническими лозунгами на крыше. Много ремонтов пережил клуб, и нет уже железных ворот с калиткой, тех ворот, которые были повалены толпой в 1977 году, и облицован он другим камнем, и я боюсь зайти внутрь и ничего там не узнать. А тогда, поднявшись на три ступеньки и пройдя фойе, вы могли повернуть направо и спустится в подвал, где гремела супергруппа "Второе дыхание" в составе Дегтярюк - Ширяев - Капитановский (Джимми Хендрикс один к одному!). Были они виртуозны, недосягаемо высоки, и мы практически не общались - я их робел. Если же не спускаться в подвал, а пройти еще вперед, то в правом углу обнаруживалась дверь комнаты номер 8. Эту комнату делили "Скоморохи" Градского, "Блики" Стасика и пионерский ансамбль "Земляничная суббота". Мы въехали четвертыми по счету жильцами. Первая стена комнаты была огорожена коммунальной фанерой и разделена на четыре пенальчика с дверьми - там хранился аппарат. Аппарат был небогатый. Пионеры играли на усилителях "Электрон-10" (первая попытка отечественной промышленности внести свою лепту в мир электронной музыки - причудливый ящик на ножках из полированного дерева, напоминавший скорее радиолу, но звучащий значительно хуже). Стасик имел могучую по тем временам вокальную аппаратуру, построенную каким-то умельцем, а мы обладали волшебным японским усилителем "Ace tone", так что вместе все складывалось очень убедительно. Надо сказать, что жлобский аспект в отношениях тогда отсутствовал начисто и попросить друг у друга аппарат или гитару было самым обычным делом, и никому не приходило в голову отказать или, упаси Боже, взять за это деньги. Или коммерческая жилка еще не проснулась ни в ком тогда, или это было результатом наших хипповых настроений. Не знаю. Но то, что это было здорово, - помню до сих пор. И то, что сейчас так не бывает и, видимо, уже не будет, - жалко.

Итак, пенальчики запирались на символические замки - у каждого свой (при желании фанерную стену можно было проткнуть пальцем). Дальний угол комнаты занимал полуживой рояль, выполнявший, кроме непосредственно музыкальной, еще массу вспомогательных функций. Семь дней недели делились на четыре. Это были дни (вернее, вечера) репетиций. Делились они не поровну - во всяком случае, я помню, что одно время мы репетировали практически каждый день. Я не хочу сказать этим, что мы были трудолюбивее других - репетиции воспринимались не как труд, а как самый желанный праздник, и день без репетиции был прожит зря.

Оказались мы все в "Энергетике" не просто так. Хитрый директор клуба собирался спасать финансовый план с помощью московского рок-н-ролла. Выглядело это так: по субботам и воскресениям группы выступали перед сеансом - не в фойе, а прямо в зале на сцене! Хиппи валили валом - это было тогда практически единственное место, где вполне официально выступали группы. Когда я услышал на этой сцене "Скоморохов" - мне стало плохо. Я тогда все мерил по Битлам, и выходило, что по всем параметрам "Скоморохи" выше - Фокин за барабанами явно забивал Ринго Стара, Градский пел, как Леннон и Маккартни вместе взятые, в четырехголосье "Скоморохов" начисто перекрывало жиденький битловский аккорд. я вернулся домой, и моя рука сама нарисовала картину - "Скоморохи" стоят на высоком постаменте, примерно как у памятника Тимирязеву, и оттуда с вершины летят молнии в нас, маленьких и задумчивых, у подножия. Не играть, ни петь не хотелось. Было абсолютно ясно, что так звучать мы не будем никогда. Спасал нас только биологический оптимизм, присущий юности, да еще, пожалуй, доброе отношение к нам самих "Скоморохов". Перед первым концертом в "Энергетике" я очень волновался - у входа в клуб висела рукописная афиша с нашим названием. Наспех придумались костюмы - красные кофточки и вельветовые штаны. Не помню, как прошло выступление: кажется, что-то сломалось в процессе (я не знаю ни одного сейшена за первые годы, на котором бы ничего из аппаратуры не отказало). Уходя, мы обнаружили, что поперек нашей афиши кто-то широко написал "лажа". Афиша была помещена на стену внутри нашего шкафчика - в назидание.

К этому времени относится появление в нашей команде Кутикова. Японец, не поступив с первого наскока в институт, пошел работать в ГДРЗ, а именно, Государственный Дом Радиовещания и Звукозаписи, где оказался с ним, то есть с Кутиковым, в одной комнате. Он с восхищением рассказывал мне, что на работе есть парень, который приносит с собой бас-гитару и там занимается. Сережа вообще был поборником постоянных репетиций и индивидуальных занятий. Итак, Кутиков пришел к нам на репетицию и сыграл на бас-гитаре "Yellow River". Это решило исход дела. Бас-гитаристов стало двое. Что касается "Yellow River" - вряд ли кто помнит сейчас эту немудреную песенку. Как, впрочем, и группу "Кристи". А в тот год эту песню пела вся страна. Видимо, по недосмотру в процессе трансляции дежурного фестиваля эстрадной песни в Сопоте было показано выступление этой группы - они участвовали в качестве гостей. Возмущенные комментарии Элеоноры Беляевой уже не могли ничего исправить - рок-н-ролл прорвался на советский телеэкран. И каждая капля такой информации ловилась с исступлением умирающего от жажды в пустыне. человек, игравший на бас-гитаре "Yellow River" один к одному, просто не мог быть не взят в команду. К тому же сыграли свою роль кавагойские рекомендации. Кутиков сразу же внес в команду дух безоблачного мажорного рок-н-ролла (я к тому времени писал очень мрачные песни). Под его влиянием репертуар группы пополнился радостными песенками "Продавец счастья", "Солдат", "С цепи сорвалось время" и т.д. Мы постепенно начали чувствовать себя увереннее. Привыкнув к сцене в "Энергетике", мы даже не очень испугались, когда узнали, что выступаем в одном концерте со "Скоморохами" в канун 23 февраля.

"Энергетик" тогда уже имел бешенную славу, а такая афиша обещала невиданную аудиторию. Но директор клуба переборщил, объявив бесплатный вход, - за час то начала выяснилось, что пришли вообще все: во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление, когда я пытался протащить в зал каких-то своих знакомых чувих буквально по головам осатаневшей публики. Толпа заполнила весь дворик "Энергетика" и большую часть набережной. Было ясно, что пришедших не вместят и четыре Дворца культуры. В панике были закрыты железные решетчатые ворота. Через пять минут дворик напоминал сцену взятия Зимнего из какого-то нашего классического фильма (в жизни, как теперь выяснилось, все это выглядело куда скромней). Люди, как муравьи, лезли через трехметровые ворота, падали вниз, раздирая джинсы об острые пики. В конце концов ворота рухнули. Пришла очередь дубовых входных дверей... Мы, собственно, этого не видели, так как находились за кулисами. Зал напоминал паровой котел, давление в котором превысило норму, и он вот-вот взорвется. Люди висели на стенах, на портьерах, свисали гроздьями с балконов и иногда падали вниз. Вечер открыл некий полковник. Ему дали поговорить минуты полторы, и он покинул сцену, сильно ошеломленный. До сих пор не пойму, каким образом получилось, что "Скоморохи" играли перед нами - это противоречило всякой логике. То, что творилось в зале, описать трудно. Сейчас уже всем известно, как следует тащиться под модную группу, чтобы выглядеть при этом достойно, - все насмотрелись видео и весьма похоже имитируют движения западных рок-н-ролльных фанов, включая "козу", зажигалки и эдакое мотание воздетыми руками во время медленных песен. То, что происходило тогда, шло изнутри у каждого и сливалось в бешенный единый порыв. Я впервые ощутил сметающую силу рок-н-ролла. Я испытывал абсолютное счастье и при этом легкий страх - когда тебя везут на заднем сидении мотоцикла очень быстро, и дух захватывает, а сделать уже ничего нельзя. Потом мы прослушали запись нашего концерта - все песни мы сыграли раза в два быстрее обычного - такой был завод. На улице тем временем события развивались не лучшим образом. На борьбу с отчаявшимися попасть внутрь фанатами была брошена милиция. Но дух рок-н-ролла оказался сильней. В результате - милицейскому рафику прокололи колеса, а мотоцикл с коляской и вовсе сбросили в Москву-реку. Кажется, обошлось без жертв и с той, и с другой стороны.

На следующий день Градского вместе с директором "Энергетика" вызвали в горком партии (нас тогда еще за людей не считали и потому не тронули). Вернулись они в большой задумчивости. Кончилась эпоха розового детства, начались черные дни московского рока.

Начались беды и у нас. Неожиданно загудел в армию Мазай, а вскоре ушел из группы Юрка Борзов. Это было для нас очень тяжелой утратой - Юрка был истинным генератором духа нашей команды. Но беда его заключалась в том, что какой-то внутрений орган, который заставлял бы его лучше и лучше играть на барабанах, отсутствовал у него начисто. И мы все это чувствовали, и, конечно, сам Юрка. Я думаю, он просто не хотел быть плохим барабанщиком. В день расставания Юрка принес нам меморандум, где сообщались причины его ухода, нам желался долгий и счастливый путь, а автор предполагал удалится на стезю самосовершенствования и гуманизма. Было очень грустно и трогательно.

 
 
Идея, воплощение и поддержка архива: И. Кондаков, 1998 - 2024