Статьи и интервью

- И как?
- Любопытно.

- А давно?
- Достаточно давно.

- Я почему спрашиваю - потому что вы начали со страстной любви к «Битлз», а это люди, которые не просто баловались наркотиками, а хорошо сидели на них...
- Поверьте, что из всего мира музыки они не самые наркоманы...

- Но раньше это было скрыто от нашей публики. Теперь, когда о них стали публиковаться книги...
- Это никогда не скрывалось, особенно в конце 60-х. И ЛСД, который, в общем-то, является не наркотиком, а галлюциногеном, это несколько разные вещи... Очень было модно играть в такое расширение сознания...

- И давало расширение сознания?
- Одним и тем же инструментом можно и музыку играть, и гвозди забивать. На музыке 60-х это очень отразилось. И я не считаю, что повредило ей...

- Потом вы оставили эту привычку?
- А я на нее не садился. Я не могу работать в этом состоянии. Есть люди, которые без этого не могут работать. А я наоборот. Мне интересно воспринимать окружающий мир, сидеть, слушать, созерцать, но что-то делать я не могу. А поскольку у меня в жизни слишком мало времени отпущено, это не прижилось.

- Что такое были «Битлз», когда вы услышали их?
- Это была религия. Я до сих пор не знаю, в чем вообще секрет их воздействия. Да и никто этого, думаю, скоро не объяснит.

- А сейчас такое чувство к ним прошло?
- Нет, осталось. Но как-то стало приземленнее, объясненное, реальнее. Все это усугублялось тем, что они вообще где-то на Марсе находились. Это сейчас можно взять билет и полететь на концерт Пола Маккартни. В принципе. Было бы желание. А тогда мы все были уверены, что Брежнев нас переживет, и мы никогда даже в Болгарию не съездим. Это сильно драматизировало ситуацию.

- А почему вы запели, почему взяли в руки гитару?
- Из-за этого же.

- Приблизиться?
- Нет. Приблизиться казалось нереально. Но совершенно какой-то небесный зов - заниматься вот этим делом, пытаться извлекать эти же звуки. Все было на уровне ощущения звука.

- Вы сначала пели, по-моему, по-английски?
- Мы пели по-английски. Хотя параллельно с этим я чего-то уже пел во дворе под семиструнную гитару на три аккорда. Что-то из Высоцкого, что-то из пионерских и блатных песен. И это никак не соединялось с тем, что мы слушали «Битлз».

- Но вы в результате соединили в себе авторскую песню и рок?
- Мало того. Я, пожалуй, к авторской песне склоняюсь-то больше. И я не считаю, что «Машина времени» играла рок-музыку в ее сакральном понимании. Я вообще не считаю, что в этой стране кто-то играл рок-музыку.

Вот мы с Артемием Троицким сидели и вдруг сошлись на том, что принципиальное отличие русского рока от всего, что было в мире... Во всем роке очень сильно сексуальное начало, а в русском подпольном роке оно отсутствовало вообще. Нет, все очень интересовались девочками, все происходило точно так же, как за рубежом, но почему-то, когда выходили на сцену, считали, что гораздо важнее говорить о проблемах. Может, устройство русской головы такое.

- Русская культура, она вся такая: кто виноват, что делать - вечные вопросы. Первый раз я попала в Америку в 60-х и привезла пластинку «Битлз». В моем окружении это был просто взрыв. А вот теперь, когда я туда приехала и прочла массу книг о «Битлз», я стала думать, что это за мессии? Леннон, отвечая на какой-то вопрос на ТВ, сказал, что, в общем, Христос отменен...
- Он сказал: мы популярнее сегодня, чем Иисус Христос. Потом нахлебался с этим делом. Хотя просто ляпнул словечко.

- Какую часть душевной жизни это занимает?
- В разговоре со Стасом Наминым, которого я знаю лет тридцать, я ему сказал: знаешь, странное дело, я любил всегда «Дип перпл», «Лед Зеппелин», хард-рок такой, прямо у меня мурашки шли по спине. А сейчас мне это просто скучно слушать. Еще старые команды вызывают подобие ностальгии, а новые мне абсолютно неинтересны, хотя играют гораздо техничнее и звучат лучше, чем звучало тогда. Он говорит: очень просто, это музыка полового созревания. Когда подросток впервые начинает чувствовать себя мужчиной, или ему это кажется, ему хочется быть таким же мужественным, в коже, на мотоцикле, с грохотом, чтобы все девушки от него сходили с ума. Очень примитивно, но что-то в этом есть.

- Ну да, а потом взрослеешь...
- Меняется интонация. И, конечно, хочется слушать и другие звуки. Вообще происходит замечательный феномен. Ко мне подходят, скажем, мои ровесники и говорят: а что, «Машина времени» распалась? Я говорю: да нет, не распалась, у нас с той же частотой выходят альбомы, и, в общем, не хуже, а лучше, по-моему, и замечательно продаются. А чего это мы не слышим? Так это вы не слышите, потому что у вас голова занята другим: семьей, детьми, бизнесом...

- Молодые к вам на «Машину времени» очень даже ходят...
- Ходят разные. Но тем, которые, скажем, нашего возраста, им важнее вспомнить себя двадцатилетней давности. Поэтому, когда они слышат песню «Марионетки», они начинают прыгать и повизгивать. А когда слышат новое, они анализируют: что-то нравится, что-то - нет.

- А скажите, насколько человек в вас равен артисту? Вы целиком одно и то же?
- Я себя вообще не считаю артистом. Поэтому я думаю, что абсолютно одно и то же. Хотя говорят, что артист. Но у меня, например, никогда не получалось играть в кино.

- То есть вы не можете отойти от своей персоны.
- Абсолютно от своего лица идет рассказ. Поэтому, с одной стороны, очень просто, вроде кривляться не надо. А с другой, говорят: какой он органичный.

- Действительно, то, что вы делаете, и просто и очень сложно. Может, это на мой вкус, но за исключением, скажем, Градского, вы, возможно, один такой, кто не боится высказывать сложные мировоззренческие вещи в поэтической, метафорической форме...
- Извините, я считаю, что Гребенщиков Боря делает вещи гораздо более сложные...

- Ну да, ну да. Но «вас мало, вас, может быть, трое»...
- Есть Леша Кортнев, который замечательные пишет вещи...

- Мы вспоминали как раз с Артемием Троицким Сашу Башлачева...
- Можно, можно набрать десяточек-полтора. А больше их и не должно быть.

- На этом фоне, когда звучит бесконечная «зайка» бессмысленная...
- Это нормально, так и должно быть.

- Неужели?
- Знаете, одно из моих самых сильных разочарований, и я ему очень благодарен, заключалось в следующем. До 86-го года мы сидели в подполье, а вокруг звучали всякие ВИА, которых мы очень не любили, а они от сегодняшней попсы отличались тем, что хоть живьем пели. И нам-то казалось, что вся страна только и ждет, когда разрешат и когда выйдут из подполья и Боря, и Шевчук, и Кинчев. И разрешили, и вышли. И было такое «ах». Ненадолго. А потом оказалось, что стране-то ВИА нужнее. Есть, конечно, определенный круг людей, которые разделяют твои вкусы и убеждения и будут ходить на твои концерты. Но это совсем не вся страна.

- А почему вы благодарны этому разочарованию?
- Потому что полезно иногда увидеть реальное положение вещей. Каждый из нас окружен кругом, грубо говоря, друзей и единомышленников. И нам кажется, что за этим кругом и продолжается все остальное человечество. Ни фига подобного. Вот этот кружок кончается, а там бескрайние поля с совершенно другими людьми.

И потом, понимаете, какая штука. У меня долго не укладывалось в голове... Подходит ко мне на улице видная, интеллигентная женщина, пожилая, с сумками. Ой, говорит, Андрей Вадимович, я вас узнала, какая радость, вы знаете, вся семья так любит ваши стихи и песни, и дочка, и внучки, и у них плакаты и календари, все пластинки собрали. Я уже растаял, стою. А она продолжает: вот вас и Славочку Добрынина любим... Я так сначала... А потом подумал: а почему? Для нее это нормально, у нее в голове это соединяется. Это мне кажется, что мы занимаемся разной музыкой.

- Как вы пишете? Возникает мелодия, слово, звук? Утром, вечером? В машине? Вы заняты бесконечно, у вас такой калейдоскоп...
- Я не знаю. По-разному.

- То есть для вас... Вы не профи, вы себя ощущаете любителем?
- Нет, отчего же. Я иногда сознательно принимаю какие-то заказы, правда, в основном от близких друзей, потому что я знаю, что я человек очень обязательный и тогда уж точно напишу. И много раз бывало, особенно в те давние еще времена, когда какой-нибудь отважный режиссер просил что-то написать для фильма или для спектакля, и я писал. Потом, естественно, это не входило ни в фильм, ни в спектакль, потому что редактор вырубал все. Но песня-то хорошая получалась, и я продолжал ее петь и пою до сих пор. И никто не знает, для чего и почему это было написано, кстати.

- Вы архитектор по образованию?Архитектура больше не играла в жизни роли?
- Я думаю, она играет большую роль в том, что я делаю. Потому что преподать человеку законы гармонии, пропорции и ритма проще всего на зримых и объемных образах. Проще, чем через музыку, чем через поэзию. А законы одни и те же. И они отложились, конечно.

- Я начала с наркотиков и с «Битлз», и с мессианства...
- Мы живем в самой пьющей стране в мире, а разговариваем о наркотиках. Вся мужская половина населения принимает свои пятьсот перед сном и это нормально, это наше, родное, русское. А если кто-то, не дай Бог, марихуану попробовал... Да Господи ж, Боже мой!..

- Я просто хотела вас спросить, что, когда живешь в таком адском напряжении, а вы часто живете так, насколько я понимаю, то ведь из этого надо как-то выходить - как?
- Вот очень хотелось бы научиться. У меня дурная наследственность от моей матушки в этом смысле. Чем пустяковее было дело, тем больше она по этому поводу психовала. Завидую людям, которые способны утром отключить телефон, например...

- У рок-певцов на Западе, да и у нас принято рвать рубаху на груди на сцене. Это часто предельная открытость, предельная страсть, до хрипоты... отсюда наркотики...
- Ну, высокий градус отдачи, конечно.

- Про вас я бы не сказала, что вы выплескиваетесь и так уж можете грудную клетку распахнуть...
- Я считаю, это относится к области формы, а меня это всегда интересовало меньше всего. Это такой спектакль. Там - своя гармония, здесь - своя.

- А-а, все-таки спектакль?
- Ну, условно называя. Если ты выходишь к зрителю, конечно.

- Но вы себя всегда контролируете?..
- Я делаю то, в чем испытываю потребность. И так, как считаю нужным сделать. Если ты себя контролируешь, или, не дай Бог, не контролируешь, значит, ты с собой не в ладу.

- А вы в ладу?
- Большей частью. Во всяком случае в том, что касается работы. Психую, конечно. Но это не с работой связано, а с тем, что работе неизбежно сопутствует. С какими-то организационными вопросами.

- Бродский говорил, что на свете есть всего несколько стоящих вещей: кажется, слушать музыку, курить, думать, ужинать с друзьями. А, допустим, составлять налоговые декларации и так далее - зачем это?..
- А вы знаете, что незадолго до смерти Бродского мы с Сашей Кутиковым сделали уникальный компакт-диск? Мы записали, как он читает свои стихи в студии. И это издано в компании «Синтез-рекордс». Компания всю жизнь занималась музыкой, а как продавать это, они не знают. И весь тираж лежит. Я могу вам подарить один диск.

- Спасибо. А как вам пришло в голову, и как получилось?
- А очень просто. Они дружили с Алешковским. А мы с Алешковским делали пластинку, которая называется «Окурочек». И потом, когда записали, сидели в «Самоваре» в Нью-Йорке, Юз был довольный страшно. И пришел Иосиф. А Юз ему похвастался, что вот пластиночку записал. Иосиф говорит, проходя: может, и мне записать? Я тут же вслед за ним кинулся, говорю: знаете, если бы вы этого не сказали, никогда бы в жизни не подошел, но ваши слова, давайте. Он говорит: когда? Я говорю: хоть завтра, я сейчас заказываю студию. Он говорит: я должен подготовиться. И записал старые стихи питерские, потом послушал, не понравилось. Мы - еще один день. Он перечитал все по новой. Я точно знаю, что таких записей больше нет...

- Андрей, вы почти ничего не поете о любви.
- Пою.

- Мало.
- Вам бы хотелось больше?

- Не знаю. Как-то о вас не ходит никаких слухов по этой части.
- Слава тебе, Господи. Хоть по этой части. Ничего особенного и нет. Вполне гетеросексуально ориентированный мужчина средних лет.

- А самая главная любовь была?
- Кому ж это известно... Всегда кажется, что вот именно сейчас она и происходит.

- Вы влюбчивы?
- Думаю, что не очень. У нас очень узкий круг. Та же плотность круга везде. Почему, например, одна и та же женщина от Харрисона вдруг уходит к Клэптону, и они не разговаривают несколько лет. Что, женщин мало вокруг, что ли? Нет, тот же замкнутый круг. Куда новый человек проникнуть просто не может.

- Сейчас вы один?
- Все вам расскажи... Меня где-то полтора.

- Полтора - это хорошо. Это уже много. Помните, у того же Бродского было полторы комнаты, и ему хватило на то, чтобы стать великим поэтом. Я задам вам еще один вопрос напоследок. Что вам хотелось сказать и что вам удалось сказать?
- У меня нет ощущения какого-то перепада между первым и вторым. А насчет того, «что»... если б я был в состоянии сейчас или когда-то сформулировать в одной фразе, я бы эту фразу произнес и замолчал навеки.

Ольга КУЧКИНА
Фото Л. Шерстенникова, ИТАР-ТАСС