Статьи и интервью

День добрый, рад всех приветствовать, кто вдруг оказался у экранов. Если кто не знает, меня зовут Андрей. Я совершенно не предполагал в детские годы, что я буду заниматься музыкой. Меня интересовала медицина, меня интересовали всякие звери, которых у меня было множество. Они у меня жили, разбегались по квартире. Я хотел быть биологом, я хотел быть врачом. Ну..., рисовал, но, в общем, весьма посредственно, не лучше, чем все прочие дети. В 6 лет ко мне привели учительницу музыки Сару Семеновну, я ее очень боялся, не любил. Поэтому, если находил какой-то повод отменить урок, я его отменял всеми силами. Мне нравилось слушать музыку, потому что отец играл прекрасно, импровизировал на фоно и очень любил джаз, из того, что можно было тогда достать и назвать джазом при этом. Информации было очень мало музыкальной, достойной внимания. Потом, правда, он стал ездить в командировки и уже привозил пластинки оттуда. Это было несколько позже. Выходила такая единственная серия, приоткрывающая какое-то окно в мир, на фирме “Мелодия”, называлась “Вокруг света”. И там, значит, с интерлюдиями фортепианными был такой наборчик: две песни из Польши, две из Болгарии, две из ГДР и, Бог даст, одна американская или английская. В общем, ради нее какие-то скрытые герои, работники “Мелодии”, по-моему, все это и выпускали. Таким образом, не знаю, страна услышала “16 тонн”, услышала Гарри Белфонта. Спустя лет десять “Beatles” впервые появился на этой же серии.

У меня не связывалось в голове слушание музыки и ее исполнение. На рояле, на пианино я мог играть только “Гром и грозу”. Вот басовые клавиши, левые – это был гром, а справа была молния, получалось очень похоже. Дальше этого дело не шло. Потом, правда, меня поразила песня из фильма “Последний дюйм”. Мы ее не могли подобрать с отцом вместе, и он даже обошел магазины и купил ноты. Выходил такой сборник, который назывался “Песни кино”. И по этим нотам мы с маминой помощью, потому что отец импровизировал, но нот не знал, а мать не играла, но ноты знала, мы с ее помощью разобрали эту пьесу, я так по памяти научился ее играть. И я совершенно не предполагал, что буду заниматься музыкой.

Когда появилась семиструнная гитара – это было что-то манящее, что-то передающее тебе какое-то дополнительное положение, дополнительное… ощущение себя в кругу своих сверстников: тебя начинают уважать, тебя слушают, ты можешь что-то, чего все хотят, но не у всех получается. И поэтому я вцепился в эту семиструнную гитару, и эти несчастных пять аккордов я долбил до кровавых мозолей на пальцах, потому что, как в последствии выяснилось, струны были очень неудобоваримые, стояли очень высоко от грифа, я тогда не знал этих тонкостей, мне сравнить было не с чем, мне казалось, что, наверное, так и должно быть. Были услышаны “Битлы”, я, конечно, кинулся подбирать их на семиструнной гитаре и не мог понять, почему непохоже, как-то непохоже звучит. Потом какой-то очень просвещенный человек мне сказал, что у них гитары другие, у них шестиструнные. И они по-другому настраиваются. Я очень долго искал человека, который мне показал, как она настраивается, в тайне души надеясь, что все-таки переучиваться не придется, может быть, одна струна убирается какая-то и все. Оказалось нет, настраивается совсем по-другому. Поэтому пришлось все начинать сначала, зато у шестиструнной гитары было то преимущество, что при любом аккорде звучали все шесть струн, поэтому можно было играть наотмашь, рубить, как саблей, и получалось громко и красиво.

А к нотным знакам, к которым я испытывал такую нелюбовь, пришлось вернуться уже в году 78-м, когда мы пригласили к себе духовую секцию, и вдруг оказалось, что они без нот не могут. Нас это так поразило, мы к этому моменту уже девять лет играли, и вопрос нот или как что друг другу объяснить: что ты будешь играть, что я буду играть вместе с тобой, труда не составляло. Вдруг пришли ребята, которые говорят: “Не, вы нам напишите на бумажках, мы вам сыграем.” Пришлось вспоминать нотную грамоту, но к тому моменту, когда это стало нужно, оказалось, что в общем никаких сложностей больших тут нет. Вспомнили и писали им аранжировки. Не знаю, насколько грамотные, но, во всяком случае, они их могли прочитать и исполнить.

Институт был потрясающим местом. За год до поступления я уже ходил туда на подготовительные курсы, они находились в церкви, что само по себе было невероятно возвышающим. Там нас обучали рисунку, все это было очень тихо, торжественно. Студенты выглядели гораздо более свободными людьми, чем школьники. Им уже можно было не стричься, уже можно было ходить в клешах. Никто за это не выгонял с лекций, а с уроков выгоняли. И в тот момент это был для меня очень важный аспект жизни. Я ходил на курсы, и меня ругали, не потому что я рисовал плохо, а потому что я рисовал не так, как того требовала школа Архитектурного института. Рисование и гипс – это очень консервативная вещь, и в каждом учебном заведении свои требования к этой программе. Мой отец был прекрасный рисовальщик, какие-то вещи он мне старался объяснить, но преподаватели на курсах были недовольны, может быть, они были недовольны тем, что я больше слушал его, а не их. В общем, накануне экзамена мне отец сказал, что: “Вот, если ты будешь рисовать так, как ты рисуешь, если у тебя очень хорошо получится, то тебе поставят пятерку. Если у тебя получится чуть хуже, то четверки ты не получишь, тебе поставят сразу тройку”. Ну, в общем, у меня получилось хорошо, и пятерку я получил. Радость была безумная. Я тут же отрастил волосы, желтые клешеные штаны можно было надевать не только вечером, но прямо с утра. Мне, конечно, это все припомнили через три года, когда меня вытурили оттуда. Но вот на протяжении этих трех лет все проходило замечательно.

Первый наш такой громкий сейшн, когда Москва о нас заговорила, был как раз в Архитектурном институте в семидесятом году. Мы играли Джимми Хендрикса. У меня была педаль, которая ревела, как раненый бизон, ни у кого такого в Москве не было, а потому что у Сережи Кавагоэ был папа японец, и в очередную его поездку на Родину Сережа уговорил его привести эту педаль. Она и квакала, и фузз там был, и все, ну в общем для исполнения Хендрикса в то время этого было вполне достаточно. Даже было звука достаточно, уметь играть было необязательно, все сходили с ума.

Что касается “Свечи”… Был 79-й год. Я чувствовал, что мы разбежимся с Кавагоэ Сережей и с Маргулисом. Что-то уже не оставалось ничего, из того, что нас тогда удерживало вместе. И я очень по этому поводу переживал. В общем, песенка была для меня таким как бы ответом им: а я вот все равно буду делать то, что считаю нужным. Потом прошло какое-то время. Пришел Кутиков, Ефремов, я им показал эту песню…Подгородецкий…, они сказали: “Класс! Только надо сделать проигрыш”. А мы очень не любили проигрыши в том составе “Машины”. Я какое-то время сопротивлялся, мне казалось, что слишком много розовых слюней, какие-то псевдосимфонии, а песня такая достаточно серьезная, жесткая. Потом поверил им, потому что их было больше. И вообще работа в команде – это прежде всего доверие друг к другу, иначе нет смысла в группе вместе делать песни, тогда надо делать все одному и приглашать аккомпанирующий состав, который все по нотам тебе  сыграет.

Вдруг выяснилось, что нас приедет послушать Алла Пугачева. Мы страшно волновались. Пугачевой очень понравилось, она сказала, что скоро мы станем самой знаменитой группой сначала в России, а потом в мире, и что она предсказательница, и у нее все слова с делом не расходятся. Надо сказать, что в первой части она действительно не ошиблась. И нам было страшно приятно, и мы даже что-то вместе выпили, поговорили. Рядом сидел человек, который все время читал газету. Меня поразило, чегой-то он так сидит и газету читает. И когда мы играли и потом, когда мы разговаривали, он не произнес ни слова. Это был муж Аллы Борисовны тогдашний, Александр Борисович Стефанович, кинорежиссер. Он, на самом деле, делал вид, что читает газету, - он внимательно следил за происходящим. И спустя некоторое время он меня разыскал и сказал, что намечается суперфильм, музыкальный фильм под названием “Душа” с нами в главной роли. Ну… мне показалась затея страшно интересной.

Записывал нас замечательный человек и звукорежиссер Виктор Борисович Бабушкин, царствие ему небесное, который очень многому нас научил. Мы как-то подружились. Во-первых, он был, конечно, одним из лучших мастеров своего дела и знатоков, и с ним  было страшно интересно работать. В общем, музыка, которую мы записывали, тогда была для советской эстрады довольно революционная. По звуку в том числе, потому что существовал, например, документ, который предписывал звукорежиссеру на фирме “Мелодия” определенным образом записывать вокально-инструментальный ансамбль. Например, нельзя было слишком громко делать барабаны, нельзя было использовать исказители для электромузыкальных инструментов. И вообще надо избегать резких и контрастных звучаний, звук должен быть мягкий и приглушенный. Я сейчас не шучу, это дословный документ, утвержденный Министерством культуры. Вот в этих условиях хотелось записать что-то похожее рок-н-ролл, и Виктор Борисович пошел на это в общем отважно. И тогда это все звучало довольно лихо.

Каким-то образом нас уже узнавали, когда мы приехали на съемку фильма “Душа” в Ялту. Летом во всех кабаках играли наши песни, причем это очень странно звучало, игрались песни в общем для кабаков не предназначенные, типа “Кого ты хотел удивить”. Но, наверное, настолько это было модно, что как-то это… содранное с магнитофонных пленок, вплоть до повторения какой-то нашей лажи. Вот там, где мы ошибались, они тоже так ошибались, с таким благоговением это было содрано все. Кто-то пальцем показал на нас, потому что знали, что приехала съемочная группа, и знали, что “Машина времени” снимается. Ну, в общем, там мы уже очень важные ходили, очень.

Была система совершенно несогласованных между собой ведомств, этаких удельных княжеств. При понимании этой системы, можно было пользоваться. Например, к этому моменту на нас уже катились страшные шары из Министерства культуры в плане нашей концертной деятельности в Росконцерте. А тут же рядом, там в Госкино слыхом об этом не слыхивали. И к тому моменту, когда нас уже совсем решили растоптать, потому что Олимпиада кончилась, гаечки стали завинчивать обратно, мы делали много шуму, вдруг на экраны вышел фильм, где звучат шесть наших песен, где нас показывают во весь широкий экран, все это громко, и в Министерстве культуры растерялись. Шедевром я этот фильм не назову никак, но нам он помог выжить в определенной ситуации, причем выяснилось это потом. В паре песен пришлось поменять пару слов. Я понимал, что все равно все эти песни будут на магнитофонных кассетах, через две недели все их услышат в том виде, в котором они должны быть. Вот, могу сказать, что по количеству зрителей, которое посетило фильм “Душа”, - это второе место после фильма “Москва слезам не верит”.

Спустя несколько лет был фильм “Начни сначала”. Удивительно, что к моменту выхода фильма “Начни сначала” ситуация у нас была еще хуже, чем к моменту выхода фильма “Душа”. И на полном серьезе директор киностудии “Мосфильм” интересовался, нельзя ли каким-нибудь электронным методом лицо главного исполнителя заменить на лицо другое, более благонадежное, ну взять и вмонтировать. Когда ему объяснили, что нельзя, он очень расстроился. Кино снималось на государственные деньги, и вот просто так взять и снять с проката или закрыть производство – это… не так было просто, пришлось бы отвечать перед государством, это Тарковским надо было быть.

Конечно, вроде ничего плохого нет в том, что ты кому-то нравишься, но формы проявления у нас бывают чудовищные. А после выхода фильма, конечно, уже когда висели и афиши и фотографии, я тогда вот такую сделал стрижку, примерно как сейчас, потому что очень доставали. Но это не сильно помогло.

Как-то очень громко звучит: написание песни называть какой-то историей, значит, придавать этому… тоже мне, еще пирамиду Хеопса построили. Ну, взял и написал песню. Я просто знаю, что какие-то песни получаются моментально, вот, на одном дыхании, сразу. Какие-то пишутся очень долго и непонятно почему откладываются буквально по строчке, пока какой-то голос тебе не говорит, что, вот, все готово.

Что касается “Братского вальсочка” – так это естественная реакция, совершенно, на то, что я видел. Сейчас как-то ребята уже поняли, что независимо от того, чем они занимаются в жизни, не надо в развязанных кроссовках и тренировочных штанах ходить в ресторан. В Москве уже, во всяком случае, поняли, не знаю, как по областям. Постепенно доходит. Просто потому что это некрасиво. Вот, но достало.

День, который проходит в Москве, обычно построен по-дурацки. Я тороплюсь, я оказываюсь в массе мест, и я на этот момент понимаю, что все это очень важно, это требует незамедлительного моего вмешательства и принятия каких-то решений. На следующий день не могу вспомнить, чем я занимался и какой это имело смысл. Когда я нахожусь на гастролях, я себя чувствую гораздо лучше. Я знаю, что вот вечером будет концерт. Ну там, может, еще пресс-конференция, хотя в последнее время мы никаких пресс-конференций принципиально не устраиваем, потому что превращается это в зоопарк совершенный. Люди приходят автографы взять, а не сделать какой-то мало-мальски серьезный материал. Так вот я знаю, что полдня я свободен, поэтому я могу совершенно спокойно сидеть в номере, выключить телефон и смотреть, что у меня не дописано, что мне надо сделать, что-то читать, что тоже не вредно иногда, что-то придумывать. А могу пойти в город, например, прогуляться, скажем, хотя это бывает довольно сложно по причине узнаваемости. Вот. Мне больше нравится это второе состояние, когда я не дома. Потому что, когда я дома, у меня есть ощущение, что я совершенно себе не принадлежу, и что с этим делать я не знаю.

“Я так устал на войне” – это про то, что мы видим каждый день по телевизору и слышим в новостях. Вот, и в Чечню мне заезжать приходилось, не надолго, правда, но двух дней мне хватило, чтобы все это увидеть и прочувствовать. Так что здесь ничего придумывать-то не пришлось.

Все телевизионные мои затеи – это абсолютно прямое продолжение каких-то моих интересов. “Смак” представлялся, правда, изначально несколько другим. Потому что Костя Эрнст, который не был тогда большим начальником, а просто собирался только делать программу “Матадор”, еще не очень хорошо знал, какая она будет, сидел у меня на кухне, мы чем-то закусывали, мною приготовленным. И он сказал: “Макар, давай, вот, сделаем в “Матадоре” смешную такую страничку кулинарную”. Я даже придумал… я придумал двух таких двухметровых моделей, рискованно одетых, которые должны стоять за моими плечами и мне, как хирургу, подавать разные инструменты, и в общем как-то все это лихо и смешно делаю, безо всяких гостей. Получилась программа другая, там вроде это туда не вписывается. Я говорю: “Давай я тогда просто отдельную попробую сделать”. Он говорит: ”Попробуй”. Сначала я вел программу один. Потом я подумал, ну, на сколько меня хватит? Я в общем не повар никакой и не такой эрудит в области кулинарии. Надо приглашать знаменитых людей, потому что их любят, страшно интересуются всем, что остается за кадром, что они делают, как они делают дома, на отдыхе. Вот так это все вышло.

Что касается программы “Эх, дороги”, то я просто очень люблю путешествовать, и всякий раз мне бывает жалко, что, вот, я приеду, буду рассказывать то, что я видел, и я не смогу словами передать то, что я видел. Мы решили сделать такую программу, потому что я так устроен, я даже фотографировать не могу, не потому что я не умею кнопочку нажимать, а потому что я могу либо смотреть вокруг и воспринимать это, либо думать, как это снять, а потом дома уже наслаждаться этим по фотографиям. Слава Богу, когда выезжает съемочная группа, есть оператор, есть художник, есть продюсер, которые помогают съемку организовать, и мне достаточно только сказать: “Вот, смотри сюда. Вот отсюда до сюда, вот очень хороший кусок.” Самым замечательным было кругосветное наше путешествие, которое уложилось практически в две недели. Мы сняли массу программ и были в замечательной компании: с нами был Юрий Сенкевич, с нами был Леня Ярмольник, Леня Якубович, был Максим Леонидов, был Тур Хейердал, легендарный человек, которого вообще я не предполагал когда-либо в жизни увидеть и с ним познакомится. И мы натурально облетели Землю вокруг, останавливаясь в наиболее интересных местах. Хейердал показывал нам древние города инков, которые он нашел, притом что располагались они в полутора километрах от Панамериканской трассы, и они были даже не разграблены, потому что все думали, что это глиняные холмы. А они строили пирамиды, но пирамиды были не каменные, а из сделанных вручную, из глины, таких кирпичей. Потом под влиянием дождей все это оплыло, действительно очень напоминало обычные холмы. А Хейердал пригляделся и увидел, что это не холмы, а это храмы, пирамиды – это огромный город. И мы поднялись на пирамиду, была страшная жара, в общем с нас текло, а Хейердал, который на тридцать лет старше нас, легко с сухой кожей бежал, значит, вверх. И мы увидели колоссальную панораму: джунгли деревень, и тут и там возникали какие-то до горизонта оранжевые глиняные длинные возвышения. Я говорю:

А это что?
И это город.
А это?
И это город, и это пирамиды. И все это ждет своих раскопок.

Вот это было потрясение, конечно, невероятное совершенно.

А сейчас я очень хочу продолжить эту тему под водой, потому что отснято много материала, и осталось просто собрать в фильмы. Ну что мы все Кусто да Кусто смотрим, он замечательный совершенно, но все это снято десять – пятнадцать лет назад. Вот, мне кажется, что у нас довольно интересные фильмы и интересные места, где мы были. Мы были на острове Кокос, куда мечтают добраться аквалангисты со всего мира, потому что это удивительное перекрещение океанских течений, холодных и теплых и невероятное скопление морских животных. Ну, в общем это интересно.

Мы выезжали в очередной раз на юг, причем какой-то у нас получился сборный состав. Алексей Белов – White, играл на гитаре, он тогда играл в группе “Удачное приобретение”, собственно, он и сейчас этим занимается. И он пел в числе прочих какую-то песню на итальянском языке, что всех поражало, потому что по-английски понятно – все на танцах поют. (Напевает что-то по-итальянски). Видимо эта мелодия и навеяла мне произведение, называемое “Синяя птица”.

Что касается “Абажура”, который сейчас, к сожалению, не идет, мне хотелось сделать не так, как это делается в других программах, потому что накопились отрицательные эмоции по поводу того, что называется ток-шоу. Когда сидит куча приглашенных болванов, которые по команде аплодируют и по команде смеются, при этом ведущий не смешно шутит. У меня возникло ощущение, что если человек будет это каждый день смотреть, то он и в жизни станет смеяться только по команде. Ему надо будет сказать: “Здесь смешно”. Захотелось ощущения, что ты действительно беседуешь с человеком без посредства камеры. монитора, экрана, оператора. И мне кажется, что во многом мне этого добиться удалось. Во всяком случае, мне бы очень хотелось эту программу продолжить.

Я очень завидую бизнесменам, потому что я лишен того качества, которое необходимо для занятия бизнесом. Бизнес – это вид спорта, очень жесткий, очень нервный, но это безусловно спорт. Я не спортсмен по устройству. Я не азартный человек, и у меня отсутствует спортивная злость сделать что-то лучше всех, быстрее всех, больше всех – абсолютно у меня этого нет. Поэтому я не занимаюсь бизнесом. У меня нет магазина, фирма “Партия” – это все болтовня. А что касается моего участия в стоматологической клинике, да, мы с Леней Ярмольником приняли участие в этом деле, но я выступаю не как бизнесмен, а скорее как одно из лиц одного дела. Потому что мне страшно понравилось – вдруг на 45-м году жизни я узнал, что можно лечить зубы без боли. Меня это настолько поразило, что сначала я их вылечил себе, потом привел туда всех друзей и знакомых. А потом мы решили, ну что же, надо подарить эту радость людям каким-то образом.

Рисую, к сожалению, урывками, потому что испытываю нехватку времени. Раньше мне казалось, что это от того, что у меня нет мастерской – очень удобно списывать собственную слабость на отсутствие что-то тебе якобы необходимого. Вот была бы у меня студия, я бы записывался каждый день! Потом появляется у человека студия, ни фига он каждый день не записывается, с той же частотой, что и раньше. Я сделал себе мастерскую и я понял, что я могу что-то делать в графике, когда я спокоен, когда меня не дергают с утра, когда я знаю, что мне не надо торопиться, когда никто мне утром не позвонил и не сообщил о какой-то очередной неприятности, тогда я могу спокойно настроиться, поставить хорошую музыку и рисовать. И вот я знаю, что тогда все будет хорошо, все получится. А на бегу это делать нельзя, на бегу вообще ничего делать нельзя.

Могу сказать, что вот эта мелодия: ”Дин-дин-дин-ди-ди-ди-ди-дан-дан-дан и т. д.” – она мне слышалась в виде какого-то шопеновского вальса такого, такая секвенция забавная. (Напевает.) Я понимал, что-то есть в этой мелодии хорошее, но она у меня лежала очень долго. Не о “Мастере и Маргарите”, не о болгарской этой книжке, забыл фамилию писателя, я ни в коей мере не думал. Но меня очень забавит, что все в этом видят какие-то литературные ассоциации, литературно-художественные. Ну хорошо, слава Богу. Она была очень-очень быстро написана, я находился тогда в Америке, я ее прямо там и спел под гитару.

Я чувствую, что время подходит к концу. Поэтому мы скажем друг другу “До свидания”. Пусть все у вас будет хорошо, по возможности, и удачи вам всем.